Казалось бы, о Пушкине мы знаем всё: жизни и творчеству великого поэта посвящены сотни книг, тысячи статей. Но по-прежнему продолжают появляться новые исследования. Литературоведы, историки, публицисты, снова и снова погружаясь в мир поэта, ищут «к нему свой отдельный путь». Но, согласитесь, чаще всплывает в нашей памяти образ поэта — певца Кавказа, очарованного долинами Грузии, южными ночами и садами Крыма, и реже — образ Пушкина-«мусульманина», который ярко проявился в его знаменитых «Подражаниях Корану». Это произведение, написанное в духе магометанской Священной книги, многие специалисты относят к литературному шедевру, называют самым совершенным поэтическим циклом А. С. Пушкина, в котором звучит тема пророческой миссии поэта.
Но сначала — о том, что стоит за припиской поэта к его заголовку: «Посвящено П. А .Осиповой».
В августе 1824 года четырехлетняя южная ссылка Пушкина была заменена ему на северную, с проживанием под жандармским надзором в Михайловском — родовом имении матери в Псковской губернии. Там он был встречен как нельзя лучше. Но скоро все переменилось. Пушкин никогда не был близок с отцом. И теперь, с водворением его в Михайловском, отношения между ними испортились окончательно. Сын уличил родителя в слежке за ним в угоду приставу, а отец прилюдно обвинил сына в преподании младшему брату Льву и старшей сестре Ольге безбожия (Пушкин, видимо, втайне читал им написанную на юге и ходившую в списках поэму «Гавриилиада» — пародию на церковные темы).
О «тягчайшем грехе» поэта узнают в Санкт-Петербурге. Измученному опалой, Пушкину уже начинают грезиться Сибирь и лишение чести. Надо хоть на время куда-то укрыться. «Я поклонился (родителям), — напишет Александр В. Жуковскому, — сел верхом и уехал». Князю П. Вяземскому он чуть позже объяснит в письме: «Принужден был бежать из Мекки в Медину». Мекка здесь — Михайловское, Медина — Тригорское, в двух верстах от него.
В то время, когда родной дом, пусть ненадолго, станет немил, в Тригорском поэт окажется в кругу большой, необычайно дружной семьи Вульф-Осиповых. Для всех он здесь — бог, «солнышко в окне». Все от него без ума: старшие дочери (они, как и их двоюродная сестра Анна Керн, станут музами его сердца), восторженный старший сын Алексей Вульф, студент из Дерпта, готовый с поэтом хоть на край света и глава семьи. Для Пушкина важнее всего отношение к нему хозяйки имения Прасковьи Александровны, женщины утонченного образования и литературного вкуса, которая еще семь лет назад, во время первого приезда Пушкина в Михайловское, когда он тоже был гостем в Тригорском, увидела в юном соседе поэтическое будущее России и с тех пор стала его ангелом-хранителем.
Прасковья Александровна к тому времени овдовела вторым браком и осталась одна с семерыми детьми и падчерицей. Она целиком ушла в заботы о семье и хозяйстве, но как только встретила Пушкина и узнала о его беде, отложила в сторону все и пустилась хлопотать за него: наездами в Михайловское — мирить с родителями, письмами в Петербург — умолять влиятельных лиц заступиться за поэта. А его самого, как могла, ограждала от излишнего внимания детей, уединяя в роскошной библиотеке с наставлением успокоиться, отмахнуться от сует и обратиться к вечным истинам жизни и смерти, добра и зла, любви и веры.
Скорее всего, именно по ее совету Пушкин и остановил свой выбор на объемистом томе в кожаном переплете шоколадного отлива.
…Примерно неделю спустя после начала работы в Тригорской библиотеке в переписке Пушкина появится новое обращение к излюбленным образам Востока. В письме брату Льву в Санкт-Петербург после вопроса: «Что «Онегин»?» (в столице готовилось издание первой главы романа) — после просьб прислать ему книги (в том числе «Жизнь Емельки Пугачева», «Путешествие по Тавриде»), а также «серные спички, карты, горчицы и сыра» поэт деловито сообщит: «Я тружусь во славу Корана и написал еще кое-что». Еще через две недели (теперь уже в письме П. Вяземскому) по случаю окончания работы: «Мой Коран пошел по рукам...». Эти выражения носят шутливый характер. Но в них — типично пушкинская влюбленность в предмет своего поэтического исследования.
Естественно, на первом плане «Подражаний» — мотивы очень многих аятов (стихов) Корана о Творце всего сущего:
Зажег ты солнце во Вселенной,
Да светит небу и земле,
Творцу молитесь; он могучий;
Он правит ветром, в знойный день
На небо насылает тучи,
Дает земле древесну тень.
О высшем благоволении Творца:
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
С небесной книги список дан.
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
О дарованных пророку достоинствах проповедника истины:
В паренье дум благочестивых,
Не любит он велеречивых
И слов нескромных и пустых.
В подобные поэтические кристаллы «Подражаний» спрессованы Пушкиным стихи Корана, взятые из различных глав, о таких понятиях, как честь («Мужайся ж, презирай обман, стезею правды бодро следуй»), готовность отдать жизнь за веру («Блаженны падшие в сраженье: теперь они вошли в эдем»), подлинное милосердие и бескорыстная отзывчивость к чужой беде («Торгуя совестью пред бледной нищетою, не сыпь своих даров расчетливой рукою») и т.п. Но заблуждение — полагать, что девятистишие воспроизводит по проповедям, притчам и заклинаниям содержание Священной книги, а тем более «уклад жизни и философию арабского Востока». Обращение к первоисточнику — изданию Корана 1790 года в переводе М. Веревкина, которым пользовался Пушкин, — убедительно подтверждает этот вывод. Из суры (главы) «Пророк» Пушкин выписывает в свою тетрадь аят, который так выглядит в переводе с французского: «Он (Всевышний) создал горы, удерживая землю от движения, проложил пути.., покрыл их небом, поддерживая оное, да не п адет на них» (стр.59). И делает энергичную приписку: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!». Картины мироздания в Коране действительно нередко условны с точки зрения естествознания. Но они всегда возвышенны и поэтичны. Под стать им и приведенный выше аят превращается в «Подражаниях» в нечто неповторимое, крылатое, одним словом, истинно пушкинское:
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой!
Вот на чем останавливался взор поэта — на строках, озаренных поэзией! Пусть даже они не самые значимые в содержании главы или стиха, но всегда изящные, образные или символичные.
Наряду с многими повторами фраз-назиданий в Коране часты и другие случаи, когда мысль окутывается тайной намека, полуслова. Пушкин всякий раз удивительно проницателен и тут. В суре «Слепой» в момент проповеди пророка к нему приближается незрячий. «Пророк нахмурился в челе, — говорится в аяте, — устранился от приближающегося к нему слепого. Беги далеких закона Божия». И все! Фраза на этом обрывается… Для мусульманина, впрочем, и так все ясно: никто и ничто не может прервать проповеди веры. И только неуверовавший может недоумевать, что пророк в такую минуту «устранился» даже от внушающего сочувствие страдальца. Каждый может и должен выждать конца молитвы. Пушкин сохраняет всю прелесть словесного обрамления аята, добавляя только то, на чем фраза обрывается:
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье,
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
Мысль, заложенная между строк, становится понятной для всех, и вы уже успеваете забыть, что две последние строки не из Корана — настолько они в его стиле! В тех случаях, когда поэтика аята ярче высвечивает его смысл и способна высечь искру даже в сердце неверного, поэт стремится стать по возможности ближе к оригиналу, а то и воспроизвести его слово в слово. В той же суре «Слепой» — о судном дне: «Егда ангел вострубит во второй раз, человек побежит от брата, матери, жены и чад своих, о себе токмо едином себя мысля... За это обезображены будут..." У Пушкина:
Но дважды ангел вострубит,
На землю гром небесный грянет,
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред Бога притекут,
Обезображенные страхом.
Напомним: приехав в Михайловское, Пушкин дописал начатую на юге поэму «Цыганы». Вместе с ее героями на второй план ушли и мотивы романтики. На первый выступили мысли о создании произведений на темы реальной жизни и истории, об обретении такого поэтического голоса, с которым нельзя было бы не считаться даже сильным мира сего.
Тут-то и разгадка, почему, уединившись в библиотеке Тригорского, Пушкин принялся за поэтическое переложение Священной книги ислама. В те дни раздумий о своем месте в жизни поэту явилось осознание его пророческого предназначения в обществе. И в Коране — за что он и назовет его «сияющим» и «сладостным» (к месту будет замечено, как замутняется Коран сегодня сектами единоверцев и политическими расчетами экстремизма!) — Пушкин нашел ярчайший пример того, до каких высот может быть поднят поэтический язык. Каким он должен быть, чтобы, как скажет поэт в своих «Подражаниях», обладать «могучей властью над умами», как возвестит потом, в стихотворении-манифесте «Пророк», «восстать» (в значении возвыситься, подняться во весь рост!), все видеть, всему уметь внимать «и, обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей».
Перевод, вдохновивший Пушкина на «Подражания», был сделан, как помним, с французского языка. Издание вышло в 1770 году в Лейпциге. В переложении с арабского на французский, сделанном Андрэ Мелезером, уже не было никаких следов сознательного извращения текста Корана, что практиковалось в Европе со времен крестовых походов. Перевод с оригинала, как сказано на титульном листе и русского издания, «весьма силен в оном по свидетельству турецких законоведов».
В библиотеке лицея, где Пушкин единственный раз в своей жизни проходил учебный курс истории религий, были, несомненно, оба варианта Корана: и французский Мелезера, и русский Веревкина. Но русский он мог , в лучшем случае, только подержать в руках. Пользовался же французским, потому что в лицее Пушкин читал еще преимущественно по-французски (кроме, разумеется, русских книг). И позже к мудреным книгам поэт будет обращаться на французском. Так, уже из Михайловского, после завершения «Подражаний» попросит в письме к брату: «Отправь с Михайлом (слугою)... Библию! Библию! И французскую непременно». Вернемся, однако, к его лицейской поре. Коран там «проходили», основываясь на предисловии Придо к нему. Поэтому у Пушкина и сложилось отрицательное отношение к книге, прочное, как все усвоенное в молодые годы.
«Христианские сочинители»? «Все повествованное ими...»? «Баснословие грубое»? Ничего себе! О самом Коране у Веревкина оценки совершенно другие. «Все в Нем, кроме Неприятия (имеется в виду известное несогласие Корана с христианскими заповедями о Боге-отце, Троице и т.п., в чем Пушкин как православный не мог не согласиться с автором.), наполнено установлениями законов, самых нужнейших для общежития человеческого, советов и увещеваний вести жизнь добродетельную, богоугодную, а между правилами сиими положены преизящные нравоучения, достойные читанными быти и от христиан...»
«Даже и от христиан»? Ай да Веревкин! Ай да молодец! А как говорит он о языке книги! «Слог Аль-Корана везде прекрасен и текущ, высок и велелепен, хотя и сочинен прозой... В нем чудные происходят действия искусства от выбора слов и оных расположения, ибо оным, подобно Музыке, как бы очаровывается слух».
Это и было как раз то, что очаровало Пушкина и подвигло его на немыслимо сложное предприятие: переложить Коран на поэтический язык — как литературный образец, как памятник словесности и мудрости; и на одном дыхании выдать подражание ему, исполненное ассоциаций с собственными переживаниями и предощущениями наступления новой поры в его творчестве.
Вовсе не случайно была избрана форма девятистишия. Этим числом поэт как бы подчеркнул, что, любуясь поэзией и нравоучениями иной веры, он остается преданным своей, ее Новому Завету, что у Запада и Востока единый Бог, и они едины перед ним. Ведь девять стихов — главное в Каноне, прославляющем христианскую церковь.
Пушкин по-своему высветил этот путь — с высокого утеса поэтических «Подражаний Корану».
…Из «Медины» в «Мекку» Пушкин окончательно вернется только месяц спустя. Обстановка в доме к тому времени начнет улаживаться. Родители уедут на зимние квартиры. Пушкин останется в Михайловском зимовать с няней Ариной Родионовной. По вечерам будет слушать ее сказки и писать, писать…
После Тригорского, где, как Пушкин скажет потом в черновиках к «Онегину», он «…свой след оставил, и ветру в дар на темну ель повесил звонкую свирель» своего нового предназначения как поэта, главными темами его творчества действительно станут темы времени и судеб, добра и зла, надежд и потрясений.
В Михайловском было создано более ста стихотворений и каких! Помимо «Подражаний Корану», это и «Храни меня, мой талисман», «Андрей Шенье», «Зимний вечер»; это и «Я помню чудное мгновенье», «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор...»), «Пророк», четыре сельские главы и начало седьмой «Евгения Онегина»; это и величавый «Борис Годунов», начало «Арапа Петра Великого», наброски к «Пугачеву» и, наконец, поэма-пародия «Граф Нулин», которой между сугробами российской цензуры поэт расчистил дорожку для скорого появления в литературе великой сатиры Гоголя, — это неполный перечень того, что за время северной ссылки выйдет из-под пера поэта.
